Незаживающий разрыв: перформанс «ФНО» в рамках Manifesta 10

411        2       

«Фабрика найденных одежд» (Наталья Першина-Якиманская), перформанс «Дебаты о разрыве», Manifesta 10, Санкт-Петербург, 13 июля

13 июля в рамках параллельной программы 10-й Манифесты на Новой сцене Александринского театра прошел перформанс Глюкли (Натальи Першиной-Якиманской) «Дебаты о разрыве». Арт-критик Валерий Леденёв был одним из участников проекта, и решил поделиться собственными соображениями и мыслями, на которые его натолкнули некоторые повороты сюжета.

Перформанс (а по сути – театрализованная постановка) «Дебаты о разрыве» был приурочен к созданию пока что виртуального и постоянной прописки не обретшего Музея утопической одежды – коллекции текстильных изделий с личной историей их владельца, которые Глюкля и некогда ее напарница Цапля (Ольга Егорова) неоднократно использовали в своих работах. Цапля сейчас почти все свое время посвящает другому коллективу – платформе «Что делать?», а «Фабрикой найденных одежд» руководит единолично Першина-Якиманская. Новая «музейная» страница выглядит прекрасным логическим продолжением многолетнего «шелкового пути», начатого художницами еще в 90-е («Магазин путешествующих вещей», 1994) и достигшего кульминации в знаменитом «Магазине утопической одежды», инициированном в 2003 году и исколесившем всю Европу от Парижа до Вены и Амстердама. Для художниц «Магазин» стал не только оригинальным арт-проектом, но и источником терапевтического опыта для участников-соавторов работы. Всем желающим предлагалось сдать в общую копилку, творчески «переосмыслить» предметы своего гардероба (особо потрепанные вещи обшивались бисером или художественно латались) или подобрать себе подходящий аксессуар, а также поделиться личным опытом переживания травмы, символически ее изжив (каталог «Фабрики найденных одежд», выпущенный недавно Московским музеем современного искусства, содержит немало свидетельств «из первых уст» о влиянии на них индивидуального пошива таких текстильных «утопий»).

Отбирать будущие «экспонаты» для музея пригласили компетентное жюри, в состав которого вошли петербургский искусствовед и коллекционер Николай Благодатов, политолог Илья Матвеев, актриса Наталья Кудрявцева, композитор Владимир Раннев, программный директор Новой сцены Александринского театра Полина Васильева и я, автор настоящего текста. Все мы могли высказываться за или против представленных нам вещей, при желании комментируя собственное решение, а наши мнения уравновешивались голосованием зала (публика на «Дебаты» допускалась свободно). Ей по замыслу работы отдавался приоритет: согласие зала было важнее несогласия эксперта. Структура самого перформанса пародировала популярные ток-шоу. Для участия пригласили профессиональных ведущих. Истории людей, даривших музею свои вещи, были записаны на видео и демонстрировались на большом экране. Промежутки между показом роликов и началом голосования заполнялись хореографическими вставками, исполнители которых танцевально обыгрывали только что услышанные истории.

Писать текст о проекте, в котором участвовал, кажется идеей сомнительной и этически неоднозначной. Мое решение, однако, мотивировано тем, что смысл большинства работ «Фабрики найденных одежд» – в опыте коллективного взаимодействия и совместности и, как результат, возможности внутренних трансформаций для каждого из участников. Для меня «Дебаты о разрыве» отчасти и стали таким опытом, поводом задуматься о проблемах, которые не всегда осознавались как таковые. Моя статья – не критический разбор, а субъективный отчет о своем участии, комментарий моих решений и размышления, возникавшие по ходу действия.

Главная проблема при этом касалась самого моего статуса члена жюри: что, собственно говоря, я собирался судить? Оригинальность одежды, которая здесь явно не в счет? Личные истории и интимные переживания участников, оценивать которые странно и неуместно? Приняв для себя перформативный характер ситуации, я представил, что формирую именно экспозицию будущего музея, оценивая каждый «экспонат» на предмет того, какую картину социальной и политической реальности они могут представить, будучи изолированными в выставочном пространстве. Какое послание и какие смыслы можно будет с них считать, если представить, что выставка «утопической одежды» будет постоянно работать в Санкт-Петербурге или где-либо еще. Мои комментарии тем самым касались не «качества» историй и не выносили оценок кому-либо персонально. Представшие передо мной «сюжеты» я рассматривал как фабулы вымышленных «произведений», обсуждать которые становилось уместно и даже интригующе.

Первым «экспонатом», представленным на суд жюри и публики, было старое платье, ради которого его владелица отстояла многочасовую очередь, о чем вспоминала скорее с добрыми и приятными чувствами. Как и о своей работе на советском телевидении или картинах уютного повседневного быта, в котором все его шероховатости (как, например, пресловутый дефицит продуктов) оказывались пронизаны ностальгическими нотками и теплотой. Картины семейного счастья становились механизмом вытеснения всех неприятных моментов недавней истории, о которых не хочется вспоминать и болезненно думать сейчас – как, возможно, не было желания осознавать их и десятилетия назад. Мой голос был однозначно против такого экспоната. Восприятие действительности, лишенное критической составляющей (как оно подано в обсуждаемой истории), в музейном контексте становится питательной средой для апологетики самых мрачных образов коллективного постсоветского бессознательного, не изжитого и по сей день (я подчеркнул это в своем кратком комментарии после голосования).

Среди коллег – как и среди сидящих в зале – мое решение сторонников почти не нашло. Платье отправилось в музей. Вероятно, спокойный рассказ умудренной жизненным опытом героини иначе настраивал восприятие, и я сам, признаться, ощущал неловкость, высказываясь столь категорично. Где, в самом деле, границы, необходимые критическому взгляду?

«Героями» следующей истории были два мужских свитера – представлявшей их героине оставил любимый человек, которого на момент записи сюжета уже не было в живых. Рассказ был глубоко личным и откровенным и повествовал о сложной траектории взаимоотношений с другим, узоре переживаний, в сплетениях которого время от времени возникали те самые свитера. Вот он отдает ей кофту, когда она замерзла во время свидания. Потом снова нечего было на себя накинуть, когда похолодало, он дал ей другой. Вспоминалась история покупки вещи, смешная и трогательная. Он исчезает и позже снова возникает в ее жизни. Свитера все еще лежат у нее дома. За то время, что они не виделись (почти несколько лет), мир пережил войну в Косово (молодой человек был родом из Белграда). Она звонила ему домой, пыталась разговаривать с взявшей трубку бабушкой, они друг друга не понимали, хотя все вроде бы и так понятно без слов. Он снова приезжал в Россию, искал встречи. Она решила – нет. О его смерти в результате осложнений болезни узнала уже от друзей. Приезжал попрощаться. Свитера по-прежнему хранятся у нее. Сказать, когда он был еще жив, на самом деле хотелось много.

Жюри почти единодушно проголосовало за, против был один голос. Меньшую симпатию высказал зал: большинство присутствующих подняли белые платьица (голос «против»). Свитерам не повезло. Я голосовал «за» – не в последнюю очередь из-за обезоруживающей откровенности и смелости рассказа. Сомневаясь в душе, не отдал ли я предпочтение истории слишком личной, не повествующей ни о чем, кроме частного и закрытого от других опыта.

Сомнения довольно быстро показались мне неоправданными. Героиня хоть и рассказывала о себе, но воспринимала свою жизнь в одной перспективе с ходом мировой истории, частным преломлением которой оказался балканский конфликт. События внешние становились фактами индивидуального сознания, а казавшийся далеким мир воспринимался на расстоянии вытянутой руки. Частное было политическим, так что сомневаться в выборе оснований не нашлось.

Эстафету перенял молодой человек, отдававший в музей свою спортивную форму. «Дар» сопровождался рассказом о занятиях физкультурой, которые для него самого – и, чего таить, для многих в школьные годы – эпизодом были не всегда приятным и порой травматичным.

В том самостоятельном мире, который представляет собой школа, уроки «физ-ры» и вовсе кажутся параллельным измерением, где устоявшиеся иерархии и ценности встают с ног на голову. «Переход» в него символически маркируется переодеванием в форму, а навыки и качества, ценные на занятиях по литературе или алгебре, уступают место умениям иным, носители которых резко оттесняют хорошистов и победителей олимпиад на второй план. Для подростка эта ситуация накладывается на ситуацию взросления и внимания к меняющейся телесности и своих отличий от одноклассников, которые во время физических нагрузок проявляются наиболее ярко, как и видимые (или мнимые и предполагаемые) недостатки тела, становящиеся предметом неуверенности и смущений.

Взгляд на мир через призму телесности становится инструментом осознания себя и своих отличий от окружающих. Наравне с одеждой весь окружающий мир превращается в метафорические слои «проблемного тела», не только оттеняя и скрывая детали внешности, но и символизируя социальный статус и конкретного человека. О чем и рассказал протагонист, вспомнив, к примеру, как сложно было покупать замену испорченной или потерянной школьной униформе в «самые бедные годы» жизни его семьи.

Я высказался примерно в этом духе, комментируя свой выбор (мой голос был за), а остальные члена жюри, хоть и не единогласно, экспонат в музей также решили принять, зал тоже не высказал возражений. Для себя я отметил, что если музей будет создан на самом деле, хорошо бы представить в нем «проблемное тело» в его разнообразии, уравновесив мужской взгляд женским и пр.

Следующее платье принадлежало работающей в России уроженке Кыргызстана. В нем она пришла на детский праздник, организованный по традиционным местным обрядам. Женщина рассказала о своем родном городе, расположенном возле озера Иссык-Куль, о желании когда-нибудь туда вернуться, купить землю и построить дом, о работе в России, которая ей во многом нравится, и что она благодарна за возможность приезжать сюда и зарабатывать здесь на жизнь.

Белое платье, которое она представила зрителям, почти не встретило противников и было принято в музей. Из жюри сомнения высказал Илья Матвеев, подчеркнувший, что история, рассказанная женщиной, работает скорее на укрепление системы, эксплуатирующей (часто нелегально) труд рабочих-мигрантов, и оставляет за кадром клубок связанных с этим проблем: коррупцию, нарушение трудовых и гражданских прав, с чем нередко сталкиваются приезжие. За что здесь быть благодарным? За саму возможность работать, за которую, может быть, стоит благодарить саму себя?

Аргументы Матвеева звучали убедительно, хоть я уже и проголосовал за – и мое решение едва ли можно счесть до конца взвешенным. Поразмыслив еще раз, я понял, что отправил платье в музей не по причине его важности, а потому, что не отважился проголосовать против, решив, что униженных и оскорбленных не стоит «обижать» на фоне растущей ксенофобии и нетерпимости в обществе. Толерантность обернулось снисхождением, которое легко встраивается в ту же логику исключения и дискриминации, только с противоположным знаком, о чем косвенно напомнил мне комментарий Ильи. Кроме того, такой взгляд не позволяет «произведению» раскрыться – по крайней мере, не дает услышать его собственный голос, подменяя смысл фактом принадлежности к «правильному» окружению, а критическое высказывание – банальной конъюнктурой. Сама «работа» в данном случае была и правда спорной, но о подводных камнях мне все же не следовало забывать.

Эстафету переняла художница из Санкт-Петербурга, дарившая музею свое платье золотого оттенка. Истории этой вещи, однако, не последовало, зато рассказ женщины сосредоточился на ее диссидентском прошлом, когда ее клеймили «антисоветским элементом», попытках преодоления нынешних стереотипов и клише, навязываемых представителям ее поколения, а также религиозных поисках, которые сопровождали ее на протяжении многих лет (сильное влияние на нее оказали работы странствующего философа XVIII века Григория Сковороды).

Интересной музейной историей показался сюжет, связанный с религиозностью, сопровождавшей диссидентское движение в СССР, когда обращение к религии, очевидно, имело иной смысл, нежели в наши дни. Голосовал я тем не менее против этого платья. Интерес и почтение к культуре, свойственное его владелице, по моему мнению, носили подчас охранительный оттенок, а характерные сетования, к примеру, на сегодняшнюю «небрежность» в обращении с языком в немалой степени отвечали нынешним консервативным настроениям в обществе. Приписывать их героине сюжета едва ли оправдано, но интерпретировать ее слова превратно в сегодняшних условиях было бы чрезвычайно легко, и пространство музея таило в себе, как мне показалось, потенциальную опасность «преображения» смыслов в угоду совсем не желаемым целям.

Надо признать, что и это мое решение было весьма поспешным и не учитывало одного важного обстоятельства. В рассказе художницы я обратил внимание лишь на поверхностные высказывания. В самой же «работе» было достаточно смысловых ориентиров и маркеров, помогающих верно настроить оптику – взять хотя бы диссидентское прошлое героини. Соотносить эту вещь единственно с настоящим моментом было бы неверно: ее центр тяжести в большей степени смещен в прошлое, отчего услышанные нами рассуждения о культуре приобретали несколько иное звучание. За кричащими яркими красками я не смог разглядеть существенных полутонов. Коллекцию музея платье, тем не менее, пополнило: зал, по крайней мере, проголосовал за.

Предпоследний сюжет был посвящен футболке, в которой ее обладательница выходила на один из зимних митингов в Москве, специально приехав из Петербурга. Понимая, что любое высказывание «против» в этой ситуации не только поставит меня в один ряд с про-системно настроенными критиками протестов, но и навлечет гнев части профессионального сообщества, я тем менее, высказался против. Девушка говорила о глубокой личной значимости этого события и ощущении себя «творцом истории», но рассказ ее сводился к описанию всеобщего восторга и веселья, историям о свободном микрофоне на сцене и радостных встреч с друзьями посреди толпы. Опыт протеста подавался не как политический (с формулированием и конкретизацией собственной позиции, осознанием прагматики своих действия и понимания средств и задач), но как переживание удовольствия и почти как тусовка, выход в свет. На это мне возразил Владимир Раннев, что раскрыть протест как живой человеческий опыт было бы не менее важным, а взявшая микрофон Наталья Кудрявцева рассказала, что в начале 90-х, когда она выходила на многотысячные митинги, реакции людей были именно такими: все были охвачены эмоциями чрезвычайно высокого градуса. Надо ли говорить, что зал был солидарен с моими оппонентами и почти единогласно поднял красные таблички, соответствовавшие голосу «за»?

В первые минуты я даже был готов согласиться с возражениями коллег – опыт Натальи Кудрявцевой показался мне весомым свидетельством. Но события 90-х, однако, предстают исторически завершенным этапом, так или иначе осмысленным этапом на уровне массового сознания. Его вполне уместно изучать и как живой непосредственный опыт политического субъекта, соотнося его со всеми возможными интерпретациями и прочтениями, которыми он успел обрасти. Эмоции здесь не вытесняют когниции – последним они лишь добавляют необходимой остроты. Эту ситуацию, однако, едва ли можно распространять на процессы живые и совсем недавние, коим являются зимние митинги в Москве. Их последствия не улеглись до конца, а смысл не осознан полностью. Спектр человеческих реакций здесь оказывается в целом хорошо нам знакомым. Эмоциональное преломление подобных общественных потрясений – и это подтвердили слова Кудрявцевой – зачастую остается неизменными и обретает «плоть», лишь будучи соотнесенным с исторической конкретикой, в противном случае оборачивается набором речевых клише. Само человеческое всегда остается слишком человеческим, и выставить «протестную» футболку в музее означает лишний раз подтвердить этот хорошо известный факт.

Наиболее острые противоречия вызвать должен был последний предмет одежды: несуществующие штаны, которые их владелец хотел сшить себе еще в советское время (и даже попросил у родителей денег), но так этого и не сделал. Зато съездил на рок-фестиваль в украинский Днепродзержинск, впервые (к счастью, без серьезных последствий) столкнулся там с украинским национализмом. После рассказал, как давно со своим отцом – убежденным коммунистом – вступил в оживленный диспут о недопустимости оправдания сталинских репрессий и, не будучи в восторге от российской политики вокруг Крыма, поспорил об этом с коллегой, о чем пожалел. Штаны до сих пор не пошил. По сюжету голосование осталось незавершенным: между жюри и зрителями в зале завязалась дискуссия (отчасти предусмотренная сюжетом постановки), переходящая на повышенные тона, пока всех не пригласили покинуть театр и не присоединиться к шествию по центру городу со всей утопической одеждой в руках, которая появлялась в перформансе.

Перед тем самым моментом, когда прозвучал сигнал тревоги (Глюкля стилизовала его под предупреждение о повышенной токсичности воздуха, что выглядело символично), девушка из зала, работающая в Санкт-Петербурге, но родившаяся на Украине, высказала весьма примечательный комментарий, что для нее, переживающей ситуацию вокруг Украины как личную драму, эти события и есть настоящий разрыв. Штаны, видать, на то и оказались несуществующие, что решение по ним еще предстоит принять, а их материал – хорошо осмыслить.

Фото: Николай Симоновский / obtaz.com